Вивек в эмиграции.

[dil]

"На исходе недели скальные наездники разбили дымчатые стекла и проникли через балкон во дворец Айем, взмахами крыльев всколыхнули в дворцовых покоях спертый воздух застоявшегося времени, и на рассвете Морнхолд очнулся наконец от векового летаргического сна, в который он был погружен вместе со всем своим превращенным в гниль величием; только тогда мы осмелились войти, и не было нужды брать приступом обветшалые стены Храма, к чему призывали самые смелые, или таранить дышлами гуаров парадный вход, как предлагали другие, ибо стоило лишь дотронуться, как сами собой отворились бронзовые врата, которые в достославные для этого здания времена устояли под ударами Мехруна Дагона, и вот мы шагнули в минувшую эпоху и чуть не задохнулись в этом огромном, превращенном в руины логове власти, где даже тишина была ветхой, свет зыбким, и все предметы в этом зыбком, призрачном свете различались неясно; в первом дворе, каменные плиты которого вздыбились и треснули под напором травы трамы, мы увидели брошенное где попало оружие и снаряжение ординаторов, увидели длинный дощатый стол, уставленный тарелками с гниющими остатками воскресного обеда, прерванного паникой, увидели мрачное полутемное строение, где некогда размещалась Канцелярия Веры, а в нем -- яркие ядовитые грибы и бледные цветы канета, проросшие из груды нерассмотренных дел, прохождение которых длилось медленнее самой бездарной жизни; а еще мы увидели в этом дворе поставленную на возвышение купель, в которой омывался Трибун, и увидели в глубине двора конюшню, превращенную в сарай, и в нем, среди туч моли, мы увидели карету эпохи Ремана Завоевателя, крытую повозку времен междуцарствия, выезд Года Горы, похоронные дроги времен Тайбера Септима, сомнамбулический паланкин Второго Храма, и все это было в приличном состоянии и выкрашено в цвета национального флага, хотя и покрыто грязью и паутиной; в следующем дворе за железной оградой цвели каменёвки, серебристые, словно припорошенные лунной пылью; под сенью этих цветов в былые, славные для этого дворца времена спали прокаженные корпрусом; голубые кусты так разрослись без присмотра, что заполонили все кругом; воздух был напоен запахом каменёвок, однако к нему примешивалось зловоние, исходящее из глубин сада, а к этому зловонию примешивался смрад гуаровых испражнений, а также смрад мочи -- ординаторы испокон веку справляли малую нужду у стен Храма; пробираясь сквозь удушливый синий кустарник, мы вышли к арочной веранде, уставленной горшками с коммуникой, канетом и крашем; это была веранда для монашек, и, судя по грудам разного валявшегося здесь барахла и количеству вязальных станков, можно было предположить, сколько женщин обитало в этом бараке, -- не менее тысячи с кучей детей-недоносков каждая; мы увидели мерзость запустения на кухнях, увидели сгнившее в корытах белье, увидели разверстый сток нужника, общего для ординаторов и женщин; увидели тельванийские грибы, привезенные из Порт-Тельвани в гигантских кадках с тамошней землей, -- сизые, словно покрытые изморозью грибные деревья, а за грибами предстал перед нами Её дворец, Её дом, огромный, угрюмый, -- сквозь оконные проемы все еще влетали и вылетали скальные наездники; нам не пришлось взламывать двери, они распахнулись сами, словно повинуясь нашим голосам, и вот мы поднялись на главный этаж по каменной лестнице, покрытой опереточно роскошным ковром, который был истоптан гуарами, и, начиная от первого холла и кончая последней спальней, мы заглянули во все комнаты, прошли через все служебные помещения, через бесчисленные приемные, и всюду бродили невозмутимые гуары; они жевали бархатные шторы и мусолили атласную обивку кресел, наступая на святые иконы и на Её портреты, валявшиеся на полу среди обломков мебели и свежих гуаровых лепешек; гуары хозяйничали в столовой и в Ординадориуме, оскверняя его своим мычанием, -- всюду были гуары; а еще мы увидели брошенную в углу двемерскую машину погоды, лопасти которой могли создавать ветер любого направления, дабы обитатели этого дома не мучились тоской по пепельным бурям; а из бесчисленных окон был виден город -- огромное животное, еще не осознавшее исторический день, в который оно вступало, а за городом до самого горизонта тянулись пустынные холмы шершавого, словно лунного, пепла на бесконечной дешеанской равнине; а из запретной обители, куда недавно осмеливались войти лишь немногие, доносился запах гниения, запах падали, слышно было, как там астматически дышат наездники, и мы ступили туда и, ведомые ужасным запахом и направлением полета наездников, добрались до Высокой Часовни, где обнаружили все тех же гуаров, только дохлых, -- их червивые туши, их округлые филейные части множились в громадных зеркалах зала; мы толкнули потайную боковую дверь, ведущую в Её кабинет, и там увидели Её саму в кольчатых доспехах и в сапогах; на левом плече блестел золотом наплечник Трибунала. Старше любого смертного на земле, более древняя, чем любое доисторическое животное воды и суши, она лежала ничком, зарывшись лицом в ладони, как в подушку, -- так, в этой позе, спала она всегда, все долгие ночи долгой жизни Трибуна; но когда мы перевернули её, чтобы увидеть лицо, то поняли, что опознать её невозможно, и не только потому, что лицо исклевали наездник; как узнаешь, она ли это, если никто из нас не видел её при жизни?"

"Осень Трибунала", Габариэль Эльсвейрский.